«Ромео и Джульетта» в постановке художественного руководителя театра «Мастерская» Григория Козлова — итальянская пьеса в том самом смысле, в котором мы привыкли говорить «итальянский». Открывающийся шумной улицей, которую постепенно заполняют слуги, пьяницы, проститутки и торговки, спектакль звучит иногда даже слишком громко, а его герои чувствуют иногда даже слишком ярко — если в театре в принципе бывает слишком. Раскачиваясь от обреченного отчаяния и до уверенной надежды, эмоции на сцене взрываются в юной несдержанности главных героев и их неутолимом желании жить. Здесь в «Ромео и Джульетте» они любят через край, их родители злятся, оглушая зрительный зал, слуги дерутся, будто вот-вот проломят сцену, а смеются в «Мастерской» в течение двух достаточно длинных актов чуть ли не чаще и громче, чем плачут. С легкой руки молодого театра классическая трагедия Шекспира превращается в трагикомедию. Оказывается, впрочем, что трагикомизм «Ромео и Джульетте» к лицу.
История знает огромное множество постановок печальнейшей повести на свете от наиболее классических интерпретаций и до полностью осовремененных переосмыслений. Постановка «Мастерской» балансирует где-то между этими крайностями: под вроде бы соответствующими времени костюмами прячутся современные футболки; на головах слуг то ли Монтекки, то ли Капулетти мелькают модные еще в прошлом году шапки; хор, открывающий и закрывающий постановку, в дань эпохе появляется на сцене в черных медицинских масках; но со сцены продолжает звучать текст Шекспира в переводе Пастернака. За этими на первый взгляд кажущимися не такими существенными изменениями кроются не столько попытки сделать средневековую трагедию современной-понятной-близкой, сколько желание увидеть знакомую абсолютно всем историю по-новому внутри нее самой. «Мастерская» смещает акценты «Ромео и Джульетты», меняя интонации героев: впечатляющие при прочтении лирические признания Ромео в любви в исполнении Юрия Насонова превращаются в смешные беспомощные стихи впервые влюбившегося подростка, а и без того яркий в тексте трагедии Меркуцио в лице Ильи Колецкого затмевает собой и своим особо раскованным поведением едва ли не каждого, с кем оказывается в совместных сценах (недаром он выделяется в общей черно-белой массе костюмов светло-голубой водолазкой без рукавов и большой жемчужной серьгой).
На сцене нет ни одного не задетого и не раненого грязью семейной вражды персонажа, и, кажется, что эта вражда их постепенно разъедает. Слуги Монтекки и Капулетти, а вместе с ними и Бенволио, Меркуцио, сам Ромео и Тибальт бросаются друг на друга с животным рыком и сражаются на четвереньках, катаясь по сцене и рискуя упасть в первый ряд. Различить стороны конфликта в драке почти невозможно, да и все мысли занимает вовсе не рациональная обработка происходящего, а страх перед людьми, которые готовы разорвать друг друга голыми руками с безумным оскалом на лицах. В этой обстановке слова князя «не люди, а подобия зверей» звучат особо похожими на приговор.
Пугающе животной оказывается и любовь Ромео и Джульетты, которые в ничуть не отличающимся рыке льнут друг к другу. Их любовь — в классических и романтических стихах Шекспира и попытках укусить друг друга больнее, а подростковая страсть напоминает одержимость и кажется вдохновляющей и нездоровой в одинаковых пропорциях. Постановочная группа «Мастерской» не относится к чистой любви с принятым пиететом, и здесь Ромео и Джульетта теряют себя в чувстве точно так же, как их семьи растворяются во вражде — с животной страстью и без единого шанса остановиться. От сцены совместной ночи героев появляется ощущение чего-то неизбежно правильного, но в этой правильности жестокого: от счастья Ромео и Джульетты у зрителей остается странный привкус.
Были ли главные герои такими всегда? Несколько раз в течение спектакля на сцене то в один момент, то в другой мелькают маленькие мальчик и девочка — кажется, Ромео и Джульетта в детстве. Они озорливо воруют яблоки и с интересом смотрят на окружающий их мир, не чувствуя разделяющие их семьи границы и не особо походя на животных. В выросших Ромео и Джульетте больше нет этой легкости и открытости миру, будто их любопытство оказалось укорочено социальными нормами и семейным конфликтом.
Вражда, вражда, вражда — от нее никуда не скроешься все три часа спектакля, и в каждом разговоре о любви герои все равно говорят о противостоянии Монтекки и Капулетти, потому что в Вероне от него не скрыться. За что (или против чего) воюют кланы? Уже неясно. Как и неясно, чем они в принципе друг от друга отличаются. «Кто из вас Монтекки?» — спрашивает князь в открывающей сцене спектакля, и мужчина слева спокойно отвечает: «Сегодня я». Сказанное вызывает смех в зрительном зале, но в действительности это не шутка, а просто правда. Олег Абалян, Игорь Клычков и Василий Шипицын играют отцов семейств, заменяя друг друга в разные вечера, потому что для постановки «Мастерской» нет разницы, кто Монтекки, а кто Капулетти. Потому что для зрителей этой разницы тоже нет. Костюмы в «Ромео и Джульетте» (помимо Меркуцио) черно-белые, сцена — полупрозрачные квадраты с подсветкой.
Ромео и Джульетта — ни для кого это не будет спойлером — гибнут. Умирают из-за непримиримости собственных семей, из-за юношеской порывистости, из-за несправедливости мира. Это чувство несправедливости — самая яркая эмоция, остающаяся со зрителем за пределами театра. Ведь даже любовь не смогла спасти подростков от смерти, а превратившихся в животных героев снова сделать людьми. В чем же тогда вообще сила этой великой любви?
Может быть, в том, что в 2022 году, спустя 400 лет после написания «Ромео и Джульетты», эту пьесу Шекспира все еще играют в театре, заставляя несколько десятков человек с неотрывным интересом следить за сюжетом, который каждый из них знает с детства. Следить — и открывать для себя что-то новое.
Текст: Мария Дорофеева
Фото: Варвара Баскова-Карпова (театр «Мастерская»)
Комментарии к «Новая любовь и старая жестокость на шахматной доске: рецензия на спектакль «Ромео и Джульетта»